В зените [Приглашение в зенит] - Георгий Гуревич

Не теряющие интереса к прогрессу, даже если нет материального кнута. Давно пора создать психополигон для создания новой психики.

Мы, работники полигона имени Здарга, вносим ещё одно конкретное предложение.

Деятельность наша общеизвестна: мы проверяем, подсчитываем, как увязаны константы пространства, времени и энергии.

Мы моделируем иные миры, с иными законами, прикидываем, какие вам придутся по душе. И среди наших “безумных” моделей есть очень соблазнительная — модель с двухходовым временем. Пусть рядом будет два мира — с нормальным, медленно ползущим и тут же — с быстротекущим. Пусть для начала будет полигон быстротекущего времени.

В нормальном, даже замедленном, будут жить рядовые сапиенсы. Будут медленно расти. Медленно есть.

Медленно расселяться. Медленно рождать новые потребности.

А в быстротекущее время мы переведём науку. Переселим туда учёных, чтобы они успели быстро-быстро решить все насущные вопросы: найти или предложить новые миры для поселения, новые пути для удовлетворения, чтобы успели провести те долговременные опыты для создания новой нравственности, новой этики, новых эмоций и новых стремлений, которые требуют нескольких поколений, по мнению уважаемого делегата планеты ТСТ-237 (Их-Лирика. — К.К. ).

Два времени — житейское и исследовательское!

Мы предлагаем для опыта создать быстротекущий мир на нашем полигоне имени Здарга. Увидите, сколько умственной продукции мы выдадим через годик по вашему медлительному счёту.

Факты покажут.

ЗЕНИТ—ЗЕМЛЯ

Как, уже?

Совсем не собирался я отбывать, иные были планы. Я захлебнулся в потоке идей, хотел поприсутствовать, поглядеть, пощупать. В Галаядро хотелось бы слетать хоть разок, и в атомное ядро спуститься самолично, и в подпространство проникнуть, и в надпространство. И на Психополигон попасть бы, и Темполигона дождаться. Как успеть всюду? Не разорвёшься.

Впрочем, для звёздных сапиенсов и такое возможно. Не разорвёшься, но можно удвоиться… учетвериться. Вчетвером мы (четыре “я”) увидим вчетверо больше.

— А к жене вы тоже вернётесь вчетвером? — спросил Граве.

Я замялся. Верно, это затруднение я не обдумал. Не страшно, если в Шаре будет четыре одинаковых корреспондента, все с длинным носом и покатым лбом.

Но на Земле им будет неуютно. У всех одинаковые воспоминания, все четверо будут считать себя мужьями моей жены, хозяевами моей квартиры, авторами моих книг.

— Мы бросим жребий, кому возвращаться, — сказал я бодро. — Один поедет сразу же, прочие задержатся здесь, будут собирать материалы.

— И скучать не будут?

— По-моему, наш Человек вовсе не рвётся на свою разлюбезную Землю, — съехидничал Гилик. — Он за любовь на расстоянии. Сочувствует непросвещённым землякам, но жить предпочитает с нами, в высококультурном небе.

Жизнь прожить в Звёздном Шаре? Весь век быть зевакой в музее, копить материалы, учиться и учиться? А учить когда, когда отдавать накопленные материалы? Нет, нет, я здесь временно, я космический корреспондент. Насобираю сведений и засяду за машинку, отчёт писать. Но нелепо уезжать сейчас, в самом начале, уподобиться студенту, бросающему институт после первого семестра.

Однако это не значит, что я не скучаю, не мечтаю о возвращении. Каждый вечер перед сном, если только выдаётся четверть часика свободных, мысленно смакую возвращение. Вот я на вокзале, из Ленинграда приеду же, спешу по подземному переходу в метро, с удовольствием вдыхаю запах сыроватой штукатурки. Покачиваются синие вагоны на стыках, пассажиры покачиваются в лад. Все настоящие люди, и без анапода выглядят людьми, и пахнут по-людски, и разговаривают по-человечески. И я покачиваюсь с ними в одном ритме — равноправный пассажир, смотрю, как прыгает кабель вверх-вниз на полуосвещённых стенах, жду, пока не замелькают за окнами розово-мраморные лотосы. Лотосы — это моя станция! Тоннель всасывает синие вагоны, а я торопливо скольжу меж лотосами, бегу по шахматному полу, розовому с серым.

До чего же приятно перебирать подробности!

Преодолевая упругий ветер, открываю дверь из вестибюля на площадь. Справа киоски, и слева киоски — цветочный, справочный, газетный. Приветливый инвалид предлагает сегодняшние. Газеты как газеты — бумажные и все одинаковые. Общественные газеты, не эгоистические листки звёздного информатория. Мороженщицы в белых халатах поверх ватников, поёживаясь от холода, предлагают “стаканчики” и “на палочке”. Мимо, мимо! У чугунной решётки не забыть бы посмотреть направо. Осторожно, переход! Земные машины не умеют перескакивать через прохожих. Дальше сад, наполненный мамами и колясочками. Подъезд номер три. Крутая обшарпанная лестница. Отчаянное воззвание на эмалированной пластинке: “Дети, не допускайте порчи стен, окон, дверей и перил в лестничной клетке!” Скорее, скорее, как лениво тянется лифт на шестой этаж! От звезды к звезде я перемещался в зафоне проворнее. Рыжая дверь с потускневшей латунной планочкой. Моя фамилия! Не снята! Звоню! Переминаюсь от нетерпения! Ох, знакомая походка. “Кто там?” Отвечаю: “Свои”. Жена открывает, круглолицая, круглоглазая, милая такая! Ахи, охи, вздохи, слезы, упрёки: “Где был, почему не писал, разве можно так?” И тут же волнение: “В доме шаром покати Я сейчас в магазин, одна секундочка”. Как будто самое главное на свете: немедленно накормить до отвала.

Это вариант оптимистический, оптимальный. Сладкие мечты!

Есть и другой вариант: грустный,

Те же колонны-лотосы, те же мороженщицы в халатах, чугунная решётка, мамы с колясочками. “Дети, не допускайте порчи…” Журчит лифт, перевожу дух. Звонок…

За дверью шаги, непривычные, тяжеловесные.

Открывает незнакомец. Пожалуй, он напоминает меня немного. Комплекция, проседь, горбатый нос, лоб покатый. У моей жены стойкий вкус.

— Вам кого?

Называю жену по имени-отчеству.

— Тебя тут спрашивают, Леля.

Круглолицая, круглоглазая. Но ни ахов, ни охов. На лице испуг. Недоумение. И поджатые губы. Овладела собой.

— Зайди, поговорим.

Сажусь как гость у собственного стола. Локоть кладу на плексиглас. Отодвигаю какие-то книги о контрапункте и полифонии. Сроду не разбирался в музыке.

— Поговорим спокойно, — говорит она. — Ты сам виноват. Я не спрашиваю, где ты был и с кем, это меня не касается. Но Он, — кивок на горбоносого, — хороший человек и хорошо относится к мальчику. Костя привык считать его вторым отцом. Незачем вносить сумятицу, склеивать разбитое, заново травмировать ребёнка. Лучше тебе не приходить сюда. Останемся друзьями.

— Ты бы к столу пригласила человека, — говорит Он со снисходительным добродушием победителя.